Театр Станиславского и Немировича-Данченко исполняет оперу в редакции Дмитрия Шостаковича, а музыку финальной сцены оперы написал современный композитор Владимир Кобекин.
Подробнее в репортаже телеканала «Культура»
Премия «Золотая Маска» за «Лучший спектакль в опере» (2016)
«Хованщина» по самобытности музыки, по своему сюжету, пожалуй, могла бы стать самой «русской» оперой. Композитор определил ее жанр так – народная музыкальная драма. «Хованщина» – это череда исторических эскизов, на которых изображены судьбы реальных исторических и вымышленных самим композитором персонажей. На этих эскизах особое место занимает русский народ. В опере сложно отыскать хотя бы одного положительного героя, но легко разглядеть «злосчастную Русь страдалицу»… Мусоргский приступил к сочинению своего грандиозного исторического коллажа в 1872 году, именно в тот период, когда интерес к отечественной истории был как никогда велик. В сюжете оперы переплетены исторические события, произошедшие между стрелецким бунтом 1682 года (он и дал название опере) и окончательным утверждением у власти царя Петра Алексеевича. Русский народ тогда оказался раздираем спором о выборе своего цивилизационного пути, спором о старой и новой вере, мучим извечными вопросами «кто виноват» и «что делать». Любой исход спора, как и любой ответ на вопрос оказался бы для Руси фатальным. Действительно, по глубине, по духу «Хованщина» могла бы стать самой русской оперой, доведи композитор свой авторский замысел до конца.
Мусоргский работал долго и трудно, начинал и бросал свои сочинения: к моменту смерти композитора в 1881 году «Хованщина» за исключением финальной сцены последнего акта была готова в клавире. Величавый масштаб неоконченной оперы Мусоргского первым из композиторов распознал Римский-Корсаков, который оркестровал сочинение и дописал финальную сцену (долгое время «Хованщина» существовала именно в редакции Римского-Корсакова). В XX в. появилась еще одна редакция «Хованщины»: Шостакович создал собственную версию, музыкальному решению которой присуще производимое ощущение мрачности, а порой – всепоглощающего экзистенциального ужаса.
Музыкальный театр свою «Хованщину», премьера которой состоялась в 2015 году, исполняет в редакции Дмитрия Шостаковича. Музыку финальной сцены оперы написал наш современник, композитор Владимир Кобекин.
Музыкальным руководителем постановки и возобновления стал дирижер Александр Лазарев, сделавший признанные эталонными записи многих русских опер. Режиссер-постановщик и режиссер возобновления – Александр Титель, сценограф – Владимир Арефьев, главный хормейстер – Станислав Лыков.
Часть первая
Утро после стрелецкого мятежа. Москва затихла после стрелецкого бунта, во время которого было пролито немало крови.
Шакловитый диктует подьячему донос, в котором называет зачинщиками смуты отца и сына Хованских. Подьячий читает пришлым людям выбитые на столбе имена убитых и сосланных в результате мятежа. Появляется князь Иван Хованский, командующий стрельцами. Он ведет свои отряды в обход по Москве.
Сын Ивана Хованского Андрей преследует приглянувшуюся ему жительницу Немецкой слободы Эмму. Девушку защищает Марфа – бывшая возлюбленная Андрея Хованского.
Возвращается Иван Хованский. Увидев красавицу-немку, он велит стрельцам отвести ее к себе. Андрей не хочет уступить девушку отцу.
Готовую начаться схватку останавливает предводитель раскольников Досифей. Он призывает забыть распри и объединиться перед лицом надвигающейся беды – раскола и гибели Руси.
Марфа, приглашенная к князю Голицыну, предсказывает всесильному фавориту царевны Софьи скорую опалу и ссылку. Напуганный Голицын отдает приказ утопить Марфу на «Болоте».
К Голицыну приходит князь Иван Хованский. Следом появляется Досифей, в мирском прошлом князь Мышецкий. Каждый из князей претендует на власть, и они не в силах договориться о совместных действиях. Вернувшаяся Марфа рассказывает, что ее спасли
петровские солдаты. Шакловитый приносит пугающую новость: юный царь Петр получил донос на Хованских.
Часть вторая
Раскольница Сусанна упрекает Марфу в том, что она уступает греховному искушению. Марфу защищает Досифей. Пришедший в Стрелецкую слободу Шакловитый мечтает о сильной руке, которая спасет Русь от врагов.
Просыпаются стрельцы. Подьячий приносит им весть о том, что войска Петра уже невдалеке. Стрельцы зовут Ивана Хованского, чтобы выслушать его приказ. Но Хованский отказывается вести стрельцов на бой и приказывает разойтись по домам.
На душе у Ивана Хованского неспокойно, хотя он чувствует себя в безопасности в собственном доме. Хованский отмахивается от предостережения, которое передает ему клеврет князя Голицына, и падает жертвой подосланных Шакловитым убийц. Опального князя Голицына увозят в ссылку. Стрельцов, уже положивших головы на плахи, милует царь Петр.
Досифей призывает раскольников к мученической смерти. Собравшись вместе в скиту, они совершают самосожжение.
Театр Станиславского и Немировича-Данченко исполняет оперу в редакции Дмитрия Шостаковича, а музыку финальной сцены оперы написал современный композитор Владимир Кобекин.
Подробнее в репортаже телеканала «Культура»
Посмотреть новостной эфир можно здесь.
Не законченную Мусоргским «Хованщину» поставили в МАМТе в редакции Шостаковича, но с измененным финалом: по просьбе постановщиков (режиссер Александр Титель, дирижер Александр Лазарев) последние такты спектакля сочинил композитор Владимир Кобекин. Новый облик оперы не оставил равнодушной ЮЛИЮ БЕДЕРОВУ.
После «Хованщины» можно уже говорить, что на смену легкомысленно поэтическому Тителю пришел монументально трагический Титель. Его «Хованщина» продолжает линию, заявленную спектаклем «Война и мир» Прокофьева 2012 года, и представляет собой мощную и, как ни странно для «Хованщины», компактную ораториальную драму, где главный герой — хор, а самые важные сцены — массовые.
Вслед за прокофьевским спектаклем опера Мусоргского предъявлена в еще более аскетичном — до пустынности — оформлении (художник Владимир Арефьев выстроил на сцене символический дом-избу-терем-скит, куда удобно уместились все сцены). В ней также есть знаковый для «Войны и мира» прием, когда хор словно прямо обращается к публике, буквально глаза в глаза, и в зале горит свет. И как в прокофьевских сценах, Титель опять изобретательно и выразительно манипулирует массовкой — играет планами, плотностями, видимыми и незаметными линиями, движениями групп, иллюзиями глубины и надвигающейся близости. Хор у Тителя не масса, но и не пестрое множество персонажей. Здесь каждый полностью идентичен собственному соседу, разница только в групповых ролях. Но и набор этих ролей небезграничен, весь диапазон — от смелости умереть вместе, сражаясь за правду, до готовности коллективно сгинуть без боя. И если у Прокофьева народ сплотился и победил, то в «Хованщине» он обнялся и умер в тонко и трепетно, без пламени поставленной последней сцене самосожжения. Оба сюжета решены с одинаковой убедительностью.
Режиссер ставит оперу не об одном только стрелецком бунте. Он, следуя негласному историческому правилу видеть в премьерах «Хованщины» знак переломного времени, памятник жертвам и обвинение в адрес тех или иных злодеев, ставит оперу об актуальности самой «Хованщины», намекая на узнаваемость героев и ситуаций.
Есть и ответы: при всей прямоте концепции и мизансцен они уклончивы в деталях, но ясно сводятся к тому, что виноваты все, кто хоть как-нибудь действует. Титель не находит у Мусоргского положительных персонажей. В тоскливой беспросветности этого универсального ответа, подтверждая его, сияет страшная звезда Хованского (игра Дмитрия Ульянова блистательна, а голос завораживает, грохоча). Мерцает неприятным светом прозаический, бессовестно и тихо одержимый Досифей (филигранная роль Дениса Макарова). Не соль земли, не скрепа, а серая мышь этот бывший князь Мышецкий. Темнеет на свету парадоксально объемная, лирико-эпическая фигура предателя Шакловитого, сделанная Антоном Зараевым выпукло, на пределе возможностей. Даже Голицын (Нажмиддин Мавлянов замечательно сдержан и больше всех аккуратен по части дикции), которому в общем-то нечего предъявить, кроме приказа убрать свидетельницу собственной слабости, виноват уже хотя бы потому, что попал со своей либерально-западнической физиономией в царство по-разному бесноватых как кур в ощип.
Преступница — Софья, преступник — Петр (и тут режиссеру даже не нужно ничего делать — сам Шостакович укомплектовал соответствующие такты Мусоргского барабанной дробью своей Седьмой симфонии). И Марфа при всей любви безумная провокаторша (Ксения Дудникова, голос внушительной силы и обворожительно красивого тембра). Может, и не она больше всех виновата, и вообще — жертва, но мы видим, что страшные вещи делаются в том числе ее руками. Кто здесь хоть сколько-нибудь не хор — тот и виноват.
Спектакль Тителя — цельный манифест безвинной жертвенности хорового героя, спасительной идентичности профилей и времен. Народ — всегда заложник чужих манипуляций. А кто не народ — чужой. Как и неразличимы конкретные лица в хоровых группах, так же тщательно распределена и вина между персонажами драмы — ее степень уже не установить. Титель рассказывает историю вечных страданий народа с редкой доходчивостью. Простоте и ясности его концепции не мешает характерная поэтичная бесхарактерность некоторых подробностей: алюминиевые тазы и ведра исправно приближают те времена к этим, и та же функция у листовок, брошенных в народ, который перед тем, как мы видели, не умел читать. Отчетливости драмы не мешает даже то, что слов часто не разобрать и публика напряженно вчитывается в английские субтитры над сценой. Эпизод за эпизодом спектакль рисует слепоту хоров и силу их возвышенной покорности, находя в них красоту, смысл и безбрежную актуальность.
Могучий, едва не торжественный гимн образу народа — как вечного заложника преступников-невидимок, объекта сознательных или случайных манипуляций индивидуально очерченных воль — не был бы так убедителен, если бы не выдающийся музыкальный строй спектакля. Он не столько аккомпанирует, сколько ведет за собой и добавляет концепции коллективного страдания и жертвы много звенящих героических обертонов.
Неколебимой рукой дирижер собирает драматургически сложную партитуру в могучий монолит крепко сбитой конструкции. Лазаревская трактовка из тех, какие надолго запоминаются. В том же духе были сделаны «Симфонические танцы» Рахманинова в один из первых постсоветских визитов Лазарева в Москву. И снова жутковатая махина неумолимо катит при свете горячих оркестровых красок за счет железной ритмической пружины. Из суховатой, холодноватой оркестровки Шостаковича дирижер, словно кивая в сторону первого интерпретатора Мусоргского — Римского-Корсакова, азартно извлекает яркий цвет, оркестр звучит, как будто отбросив сурдину, палитра играет, и нет такой кульминации, на которую не нашлась бы своя, еще большая кульминация. Движение плотно, парадно, ритмично, темпы не стоят на месте. Тут бы иногда вздохнуть, особенно певцам, но нет.
Всеми отмеченное великолепие хора — в его готовности петь фортиссимо, не поддаваясь другим нюансам. И те же героические качества здесь проявляют все — от солистов до оркестровых групп, в каковой динамике нелегко выстроить баланс и не разойтись, но Лазарев подхватывает сорвавшихся на лету. Форсированная укрупненность вокальных рисунков — логичное следствие трактовки, гениальной в своем торжествующем динамизме. Музыка звучит в тителевском спектакле с ударной силой аргумента, не знающего возражений, с грохотом уходя в черноту финала, в немую пропасть открытой структуры, в горечь безнадежности.
Удивительно, как ловко и мягко новая кобекинская версия концовки недописанной оперы избегает даже видимости точки в разговоре об актуальности и состоятельности существующих редакций. Ее финальные такты пронзительно жалобны. И, отменяя закругленную логику Шостаковича с ее абстрактно-философской медитативностью, а вместе с ней только что на глазах отстроенный гордый пафос бессилия, они достраивают миф страдания сочувствием. Подпевают ему тонким голосом фольклорного мотива, улетающего под потолок, словно искра. Своей ненадежной призрачностью они обнажают незавершенность конструкции Мусоргского и отстаивают ее как состоявшуюся в своей открытости. А это принципиально ново и важно. И хорошо слышно, как вечно актуальная, вечно не законченная «Хованщина» Мусоргского, требуя, подобно эпохальной тителевской «Войне и миру», наблюдателя и соучастника, все же ищет главным образом собеседника, способного перейти от героизации жертвы к состраданию и продолжать разговор дальше.
«Хованщина» — больше чем опера. Мусоргского интересовали трагические закономерности русской истории, вечный раскол, источник страданий и крови, вечное предвестие гражданской войны, вечное вставание с колен и столь же инстинктивное стремление вернуться в привычную позу.
На афише нового спектакля Московского музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко — огромная трещина, рассекающая стену. Буклет спектакля открывается словами из черновиков Пушкина — о любви к родному пепелищу, любви к отеческим гробам как некоему суицидальному синдрому, заставляющему страну снова и снова повторять свой смертельный круг. И еще один текст, уже из писем Мусоргского — все о тех же дурных закономерностях беличьего колеса русской истории: «Ушли вперед!» — врешь, там же! Бумага, книга ушла — мы там же». Актуальность спектакля, поставленного Александром Тителем с Александром Лазаревым за пультом, подтверждает: там же. Сменились времена, обстоятельства, имена владык, костюмы, но мы — все там же.
Театр впервые ставит «Хованщину», и он готов к ней. Это доказала эпическая постановка «Войны и мира» Прокофьева, где Титель продемонстрировал высочайшее мастерство работы с людскими массами, с мощными звуковыми валами, которые низвергаются со сцены в зал, сменяясь минутами пронзительной тишины — стона, жалобы, едва слышной мольбы; зал не в силах отреагировать мгновенно и бурно — долго и потрясенно молчит. В многофигурной «Войне и мире» на все партии в труппе нашлись первоклассные исполнители. «Хованщина» в этом смысле немногим проще, и она еще раз продемонстрировала, какую редкую, для Москвы пока уникальную коллекцию голосов мирового класса удалось собрать в Музтеатре. К «Хованщине» менее всего пристало слово «наслаждение» — но оно неизбежно возникает уже от качества вокала, его звучности и пластичности, от совершенства большинства ансамблей и мощи народных массовых сцен (хормейстер Станислав Лыков). Режиссер умело выстраивает мизансцены с учетом максимальной звучности хоров: они фронтальны, хор поет прямо на зрителя, но сколько высокого трагизма в этой многолюдной сценической фреске, где каждый жест, движение, поза, поворот головы выразительны, как на катастрофическом полотне Брюллова.
Эта «Хованщина» начинается еще до увертюры, до хрестоматийного «Рассвета на Москве-реке», который менее всего напомнит благостную картинку природы и растворенную в ней надежду. В полной тишине сцену неторопливо заполняют люди в красных кафтанах, вытирая хорошо потрудившиеся клинки; бабы, подоткнув подолы, смывают боярскую кровь со стен и пола, и стрельцы, довольные после удачной работы, садятся за пиршественный стол — тогда и пойдет кровавый «рассвет», и покажется, что эти красные пятна уносятся рекой времени далеко в будущее, в «багрец и золото» одевая всю историю многострадальной страны.
Эпическая опера Мусоргского далека от бытовых подробностей, и Титель работает крупными мазками, он лепит образы человеческих состояний. Ухарства, всегда готового сорваться в безрассудство, в истерику. Обреченности, жертвенности — во имя мифа, предрассудка, пустоты. Вечного блуждания во мраке в поисках хоть какого-нибудь света — но уж если разгульности, то без удержу и разума. Конкретная история хованщины раздвигается до пределов всей русской истории, включая наши тревожные дни. Сценограф Владимир Арефьев предложил единый сценический павильон — огромный сарай с плохо подогнанными досками стен; простор сцены огромен, а состояние клаустрофобии будет преследовать вас все три часа спектакля. За пределами сарая нет ничего, и выход из него один — в смерть. В нем течет какая-то скудная жизнь: вот в телеге труп, оставшийся от вчерашней бойни — его тут же увезут. Вот парень в красном полезет к крыше сарая, чтобы, высунувшись, выпустить голубя на неведомую парню волю. Вот в единственной странно чувственной сцене спектакля — Марфы с раскольницей Сусанной — кто-то на втором плане раздувает сапогом жарко отсвечивающий самовар. Вот Марфа пророчит Голицыну опалу, глубоко окуная руки в воду — над ней уже витает мотив грядущего «болота». Такими образами-знаками, ассоциациями, в которых обнаруживается глубинная, тайная связь интриг, вожделений, поступков и событий пронизан весь спектакль. В нем мало обращают внимание на прямую фабулу и совсем не обозначают предусмотренные либретто места действия, но он оставляет тревожное послевкусие самой Истории — раздерганной, разорванной на куски, эклектичной, но постоянной в своем самоубийственном течении.
Мусоргский написал только клавир, к оркестровке приложили руку и Римский-Корсаков, и Стравинский, даже Равель. Театр выбрал вариант Шостаковича — лаконично суховатый и потому свободный от сантиментов — здесь страдание дано в анатомически чистом виде, очищенном от сострадания, от рефлексий. Эмоции только первичные: либо ухарство с холодной жестокостью, либо животный страх, либо фанатическая жертвенность. Невероятный по силе финал дописан Владимиром Кобекиным и аранжирован Тителем опять-таки в духе классической многофигурной фрески, уходящей в глубь времен, в молчание.
Я не могу выделить кого-то из исполнителей особо: это театр ансамблевый, театр не только высокого вокала, но и хорошо продуманной актерской техники, даже коллекционно подобранных актерских типажей: здесь красавица — красавица, никаких компромиссов. Премьеру пели Дмитрий Ульянов (Хованский), Николай Ерохин (Андрей), Нажмиддин Мавлянов (Голицын), Денис Макаров (Досифей), Антон Зараев (Шакловитый). Партия Марфы для совсем молодой Ксении Дудниковой стала новым отважным шагом в освоении оперного репертуара; ее суховатое, слегка надтреснутое меццо подчеркивает аскетизм оркестровки и с ним гармонирует, но принимаешь эту неожиданность далеко не сразу. Сказывается и общая беда этого театра: вокал, особенно женский, уподоблен звучанию инструментов в оркестре (что само по себе прекрасно), но внятно доносить текст здесь совсем не умеют, и, чтобы вспомнить происходящее, читаешь английские титры. В памяти остается трагическая симфония, события и образы которой абстрактны, глобальны, не поддаются словесному выражению, но переворачивают душу.
Краткой передышкой, прелестным «концертным выходом» стали «восточные сцены» в доме Хованского — мелодии Мусоргского, переложенные для дудука, канона, каманчи и уда, зазвучали неземным, каким-то потусторонним, нам неведомым покоем.
Пройти тест:
Приобретая билет я соглашаюсь с правилами проведения мероприятия
В соответствии c Указом Мэра Москвы № 62-УМ от 21 октября 2021 года при посещении мероприятий театра посетитель обязан одновременно с билетом предъявить работникам театра, обеспечивающим контроль прохода, УДОСТОВЕРЕНИЕ ЛИЧНОСТИ (паспорт) и ОДИН ИЗ СЛЕДУЮЩИХ ДЕЙСТВУЮЩИХ QR-кодов (источник gosuslugi.ru, mos.ru):
QR-код не требуется зрителям в возрасте до 18 лет в сопровождении взрослого c QR-кодом!
QR-код может быть предъявлен в распечатанном виде либо на экране смартфона.
Для зрителей с любыми другими QR-кодами, не зарегистрированными на сайте www.gosuslugi.ru или www.mos.ru, проход в театр невозможен.
Напоминаем о мерах безопасности: при посещении театра наличие маски ОБЯЗАТЕЛЬНО!
У нас впереди много всего интересного и познавательного, будем на связи!